Мне приснился сон! Потрясающе: изобрели прививку от греха! Ну, что-то вроде укола. Р-раз, вкололи — и готово. Ты больше не грешишь. Вот счастье-то! Да потому что один грех меня замучил. Не могу сказать, какой — стыдно. Только на исповеди говорю, и то не всегда. А тут — прививка! Даже в жар кинуло. И руки трясутся. На нервной почве, что ли? И смех, и грех!
По-быстрому умылся, пока все спят, хочу пораньше сегодня выйти. Я ещё в этом храме не был ни разу. Он чуть дальше, но неважно. Чтобы не опаздывать.
Правило почти всё прочёл, последование, остальное по дороге дочитаю. А я считаю, что это — принципиально. Как и само причастие. Одно без другого — недействительно.
Нет, это просто чудо какое-то! Прививка! От греха! Да неужели?
Выбегаю из дома. Отлично! Мои даже не пошевелились. И маршрутка как раз подоспела.
Под ложечкой, правда, немного ноет. Прививка. Конечно, дело хорошее, сколько же можно мучиться? Но… православно ли это? Вот в чём сомнение. И потом, вообще, как бы на печать антихриста не напороться с прививкой-то. Во сне всё так складно получалось, как будто наяву. Просто ликование. Но теперь, чем ближе к храму, тем сомнений всё больше.
А всё-таки, очень заманчиво было бы…
Наконец, я на исповеди. Пока в очереди стоял, отдышался, успокоился. Подхожу смиренно:
— Раб Божий, — и имя называю.
— Здесь все рабы Божии. Одно имя надо говорить. Слушаю вас.
Лицо усталое. Смотрит на аналой с Евангелием.
— Грешен, — говорю, — батюшка. — И наклоняюсь над Евангелием. Так, чтобы и благоговейно получилось, и чтобы меня не очень видно было. — Делом, словом и помышлением. — И молчу. Говорить или не говорить дальше? И про прививку? За мной ещё человек сто стоит. Священник тоже молчит, ждёт: буду или не буду ещё говорить?
— Грешен… — продолжаю и торопливо называю — а то вдруг прогонит? — тот самый свой стыдный грех, которым и мучусь, и из-за которого нарочно стараюсь всегда ходить в разные храмы и к разным священникам на исповедь, чтобы не приметиться.
И опять жду — зашумит? Занервничает? Нотацию начнёт читать? Всякое ведь бывает.
Молчит. Чудеса!
— Грешен, — повторяю. — Даже не знаю, как избавиться от него… этого греха. Может, прививку какую…
— А вы от него и не избавитесь, — будто не расслышав, перебивает меня и ко мне поворачивается.
— Как это? — опешил я. Впервые такое слышу!
— Этот грех у вас от гордости. С гордостью вы и умирать будете, никуда она не денется. Господь её попускает нам для смирения, чтобы не превозносились. Но и не отчаивались. Так что, этот ваш грех, — называет его тихонечко, чтобы сзади никто не услышал, потому что щадит меня, — этот грех у вас временный. Придёт время, он сам уйдёт. А сейчас пока его надо потерпеть. Тоже для смирения.
— Но он же тяготит меня! Что же, мне всю жизнь терпеть его?! — И потом, думаю, что значит, «временный»? Бывают что ли «пожизненные»?
— Да, временный, — спокойно продолжает, как будто мои мысли прочёл. — Вот если бы вы сказали, что он вам приятен, этот ваш грех, вы удовольствие от него получаете и вам жалко с ним расстаться, вот тогда бы была опасность получить его пожизненно. То есть в вечной жизни. Как алкоголик, например, или наркоман. Или кто осуждает ближних, завидует. И, конечно же, кто гордится. Причём не хочет в этом признаться самому себе и исправиться. Почему мы осуждаем ближних? Потому что нам не нравится, что они такие, какие есть. И нам хочется их исправить. Желание исправить ближних само по себе — похвальное желание. Но надо ещё знать, как это сделать. Вот вы в зеркале, когда выходили из дома, вдруг обнаружили у себя во внешнем виде что-то не так. Вы же не стали осуждать или ругать зеркало, «это мерзкое стекло». Нет, вы задержались и спокойно привели себя в порядок. Чтобы было красиво! А душу свою некрасивую как увидеть и исправить? И — через неё — поведение? За душу свою нам не стыдно, потому что её, как нам кажется, никому не видно. Но Бог-то видит! И не хочет, чтобы мы со своей «некрасивой» душой в ад пошли. Вот Бог и подносит нам зеркало, только духовное, окружил нас ближними, чтобы мы в них себя увидели. Потому что всё, что мы у себя не видим, видим у них, так как всё это присуще и нам. Мы или совершаем потихоньку то, что они совершают, или совершали, или только ещё собираемся совершить. И мы же возмущаемся: ладно, это я совершаю. Но как смеют ещё и ближние мои совершать такое?! Разглядеть же в себе грех и осознать, то есть вменить его себе для исправления, — это уже почти победа. Дело за малым: не отступаться от благого намерения и молить Бога о помощи. И ещё, может быть, самое главное — любить ближнего!
Надо сказать, сегодня я, кажется, в первый раз возвращался из храма по-настоящему озадаченный. Да, во-первых, никто так со мной до сих пор ещё не разговаривал. И вообще было, над чем поразмыслить. Ничего себе: «временный» грех! Так мы ведь и живём временно. И все грешим. Да, грешим лишь здесь, в земной жизни. И если я грешу против воли своей, не только не любя, но даже ненавидя свой грех, если он не прилепился к моей душе, и я молюсь, чтоб он отстал от меня, тогда он, по милости Божией, не перейдёт с моей душой в вечность?
Эх, и про прививку как-то смазанно получилось. Хотя и сам уже чувствую, всё это — глупость. Но, может, в следующий раз получше расспрошу этого священника. Уж больно он мне понравился! Я хорошо запомнил его: низенького роста и на вид — как я, кажется. Под сорок. А говорит — прямо как по писаному!
Машинально полез в карман за сигаретами. Знаю, тоже грех, и бросал уже не раз, а как разволнуюсь, так хоть умри! Закурил, поперхнулся. «Вот ведь как, — сразу подумалось, — «хоть умри!» А умереть-то, на самом деле, не закурив — слабо? Он-то, священник, фимиам Богу воскуряет при каждении, а я кому, если не дьяволу? Или это — тоже «временный»? Ведь так, проследив, я с этим «временным-то», пожалуй, и помирать буду. То есть душа уйдёт в вечность с желанием покурить. Но уже без удовлетворения. Это ли не ад?! Пожалуй, лучше здесь, на земле ещё, распроститься с самим желанием покурить. Надо будет обдумать хорошенько».
И ещё кое-что вспомнил, о чём утром на исповеди даже не заикнулся. Да обычное дело. Поругался на той неделе с одним. Не понравилось, видите ли, как наряд ему закрыл на объекте. Я там прорабом у них. Он — меня, я — его. Ну да, вылетели слова. Те самые. Знаю, нехорошие. Но другие-то он и не понял бы! Как быть? Они все там, на стройке, только этими словами изъясняются. Хочешь не хочешь, а приходится употреблять, чтобы тебя поняли и не наглели. Один священник сказал: «Надо сменить работу». Что ли записаться в балет? Или на Марс переселиться? У меня жена инвалид и двое пацанов, 12 и 14 лет.
Да я не оправдываюсь! Но если строго подходить, то это тоже всё — грех и ад. Кому какое дело, что здесь, на стройке, и грязь, и ругань, и вообще бескультурье. Порой даже кажется, что и в любом другом городе такая же грязь.
Но этого не может быть! Есть Бог. И Он на нас всех смотрит с болью и жалостью. На меня смотрит. Я только беспомощно пытаюсь поднять взор к Нему, сказать: «Прости меня, Господи!» — а Он уже заранее и прощает, и утешает. Потому что любит.
И вдруг — мысль осеняет: а ведь священник-то сегодняшний мне на прощанье как раз об этом сказал: «Самое главное, — говорит, — для спасения — не от грехов избавляться, хотя это и очень важно, а ближнего любить и не осуждать никого!»
И как звать его, не спросил! Обязательно ещё приду сюда и найду его.
Так вот она, оказывается, та самая прививка, что приснилась мне сегодня ночью! Отчего же раньше я сам до этого не додумался? И многие святые, я читал, именно этим спаслись: беззлобием и всепрощением. И любовью.
Прощаясь со Своими учениками на Тайной Вечери, Господь как итог Своей земной миссии завещал нам, даже повторив это несколько раз: «Да любите друг друга!» (Ин. 13:34)
Потому-то, наверно, вся наша вселенная, запущенная Богом в момент её творения, до сих пор не распадается. Удерживается Божией любовью. На каждый день её творения Бог будто ставил Свой знак качества, говоря: «Это — хорошо» (ср. Быт. 1:10;12;18;21;25).
Всё! Попробую-ка и я теперь каждый свой прожитый день оглядывать как будто глазами Бога. Ставит или не ставит Он такой же знак и на моих «творениях»?
А потом обязательно скажу на исповеди.
Протоиерей Борис Куликовский
