Мне не верилось, что когда-то побываю на Святой земле. И теперь, когда уже дважды был на ней, не верится, что своими ногами ступал по следам Спасителя. Всё как приснилось: и в этом дивном сиянии лучезарного сна вновь и вновь, уже совершенно бесплотно, иду по долинам и горам Палестины. Господи Боже мой, это я, грешный, поднимался на Фавор, это моё грешное тело погружалось в целебные струи Иордана, мои глаза видели Мёртвое море и долину Иосафата, мои руки касались мрамора и гранита Голгофы и Вифлеема. И это я пил из источника Благовещения Пресвятой Богородицы в Назарете. Я, грешный, стоял на развалинах дворца царя Ирода, откуда был отдан приказ убить вифлеемских младенцев. Четырнадцать тысяч ангельских душ возлетели, славя Господа, к престолу Всевышнего, а ещё через тридцать три года в страшную пятницу эти ангелы Божии рыдали у Распятия Христа, а в воскресенье вместе со всеми небесными силами славили Его Воскресение.
Всё, что только можно, прочёл я о Святой земле. Эти описания очень разные. Сходятся они в одном: все авторы говорят о бессилии выразить словами впечатление от Святой земли.
Молитвенность — вот слово, которое постоянно звучит в памяти слуха, когда уносишься в ветхозаветные и новозаветные времена Святой земли. Всё здесь молитвенно: медленные, редкие облака над Хевроном, зелёное и золотое сияние холмистых берегов Тивериадского моря, синее и серебристое мерцание его поверхности, по которой «яко по суху» ходил Иисус Христос, тёмная зелень и выгорающая трава горы Блаженств, тихое шелестение ветра в листьях деревьев Фавора, жаркое дыхание раскалённых серо-коричневых склонов Сорокадневной горы, ласковое прохладное течение хрустальных вод Иордана… всё-всё говорит нам о святости и вечности. И о том, что именно здесь свершилась победа над смертью, именно здесь Господь открыл тайну спасения души. Она легка: не надо грешить. И она тяжела: не грешить трудно.
Мы стремимся к Святой земле, потому что чаем спасения.
Нет ни одной церковной службы, ни одного праздника, которые бы не соединяли нас с Палестиной. Раскройте Евангелие на любом месте — и вы уже уноситесь сердцем и мыслями на пути и тропы, пройденные Иисусом Христом, Его Пречистой матерью и Его учениками.
Но тот, кто был в Палестине, знает этот мучительный, неотступный вопрос: если я был в Иерусалиме и не стал лучше, зачем же я тогда ездил? И разве нам, немощным, достичь хотя бы капли той святости, о которой я слышал от одной из монахинь Горненского русского монастыря? Некий человек так возлюбил Христа, что всю жизнь посвятил Ему. И всегда стремился в Иерусалим. Но, считая себя недостойным, все молился и молился. Наконец пошёл пешком. И всё-таки, уже подойдя к стенам Иерусалима, человек сказал себе: «Нет, я недостоин войти в город Спасителя. Я только возьму три камня от его стен и пойду обратно». Так и сделал. В это время старцы иерусалимские сказали: «Надо догнать этого человека и отнять у него два камня, иначе он унесёт всю благодать Вечного города».
И мы, грешные, тоже стараемся увезти с собою хоть крошечки благодати. В гостинице Вифлеема, где я жил первый раз, я спросил у палестинца-администратора Дауда (Давида), он говорил, по-моему, на всех языках:
— Дауд, скажи, чем русские паломники отличаются от других: от американцев, французов, англичан, немцев?
Дауд прямо весь озарился и заулыбался:
— О, очень просто: у всех чемоданы, чемоданы, чемоданы, а у вас цветы, листья, камни, вода.
Помню, провожали нашу группу. Я увидел женщину в годах, которая еле-еле тащила две сумки. Я кинулся ей помочь, перехватил их и чуть не надорвался:
— Матушка, да ведь ты, наверное, весь Иордан увозишь?
— Ой, миленький, — отвечала она, — ведь меня так ждут, так ждут. И в детдом надо бутылочку, и в больницу, и в тюрьму. А подружек-то у меня, а родни!
— Но ведь это такая тяжесть.
— Миленький, мне только до Казанского вокзала, а там уж поезд довезёт. Из Саратова я.
И ведь довезёт. И уже довезла.
Может быть, промыслительно Святая Земля так далеко от России и так труднодоступна. Нельзя привыкать к святыне. И та неделя, те десять дней паломничества, прожитые в святых местах, потом превращаются в долгое счастливое время воспоминаний. Господи Боже мой, я в Вифлееме жил десять дней. Как же я любил и люблю его. И какое пронзительное, почти отчаянное чувство страдания я испытал, когда во второй раз нас завезли в Вифлеем еле-еле на два часа. Да еще и подталкивали в затылок: скорей, скорей. Как же улетало мое сердце по всем направлениям от площади храма Рождества Спасителя. Ведь не осталось улочки, по которой бы не прошёл. Помню то счастье, когда я вернулся из поездки и уже было поздно. И помню, как вдруг что-то позвало, и я выскочил из гостиницы под звёздное небо. Ведь это то небо, по которому шла звезда к Вифлеему. Вот там, не видно, но знаю, там Бет-сахур, дом пастухов. На месте, где ангелы сошли, воспевая: «Слава в вышних Богу, на земли мир, в человецех благоволение», стоит храм. Отсюда пастухи шли в Бет-лехем, в «город хлеба» (так переводится с арабского Вифлеем). Не было этих домов, машин, этой музыки уличных ресторанов. Но звёзды, но ветер, но горы всё те же.
Как представить, что звезда идет по небу? А как представить, что в последние времена солнце померкнет, луна не даст света и звёзды сместятся? Я стоял в темноте палестинской ночи, запрокидывал голову, и мне на лицо радостным дождём сыпались звёзды. Представлялись ясли, сухое душистое сено, добрые морды коров и овец, и эти пастухи, сразу поверившие бесхитростными сердцами, что в мир пришёл Спаситель. И умные звездочёты, и купцы, и золото, и ладан, и смирна. Как вместить, как понять великую Божию милость, его любовь и терпение и спасение нас, грешных, посланием в мир Своего Сына. Это было здесь, здесь, в городе Давидовом. И за что мне такая неизреченная радость? Чем отблагодарить за неё?
И ещё, и ещё были звёздные сухие ночи и жаркие дни на Святой земле, но не видел я, чтобы звёзды меняли установленный Творцом порядок. А вот то, что солнце может ходить в небесах, смещаясь с орбиты, это я видел, и об этом расскажу. И сердечно винюсь в том, что рассказ мой будет слаб и невыразителен по сравнению с тем, что я видел, что пережила моя душа и что теперь уже на веки вечные в памяти сердца.
Отрывок из книги Владимира Крупина «Незакатный свет»
