На нынешнюю Пасху, день в день, батюшка отпраздновал свой 70-летний юбилей. Большая и очень необычная жизнь за плечами, но энергии отца Бориса могут позавидовать и молодые: он увлеченно рассказывает о своих планах обустройства храма.
Борису Куликовскому есть что вспомнить, чем поделиться. А начиналось, как и у каждого из нас, с детства…
— Батюшка, вы ведь в Валентиновке родились?
— Нет, хотя с Валентиновкой у меня тоже связаны ранние детские воспоминания. Родился я в Москве, в коммуналке дома близ Патриарших прудов. Отец Иосиф Валерьянович был военным, мама Мария Яковлевна — экономистом. Был еще старший брат Серёжа. Папу я в ранние годы помню мало — он воевал, всю войну прошел артиллеристом.
— Войну, наверное, тоже почти не помните? Вам ведь всего черыре года было, когда она началась.
— Вот как раз день начала войны я помню хорошо. Мы с утра пошли с отцом покупать мне сандалии. Я был очень доволен, дома их надел, любуюсь, а папа мне ремешок застегивает. Вдруг вбегает соседка по коммуналке и кричит: «В 12 часов важное правительственное сообщение, Молотов говорить будет! Кажись, война…» Я, конечно, не мог еще понять, что такое «война», но общая атмосфера тревоги и напряжения, застывшие лица навсегда врезались в память… Отец через две недели ушел добровольцем, сказав: «Кому суждено погибнуть, убьют и в тылу». Но еще приезжал к нам в августе. С этим связан еще один запомнившийся эпизод. Меня с детским садом отправили на дачу, а отец, мама и брат приехали в выходной проведать. Взрослые решили устроить для нас пикничок в лесу. Отец расстелил свою плащпалатку, достал какието бутерброды. Вынул из кобуры наган, вытащил из него патроны и дал поиграть старшему брату. Тот вволю пощелкал курком, потом отец оружие взял, зарядил, сунул в кобуру, и все занялись едой. А меня завидки разобрали. Я шустрый был: незаметно расстегнул кобуру, вынул револьвер и ну жать на гашетку! Тоже «пощелкать» захотел. Но то ли пальцы были еще слабы, то ли он на предохранителе был — никак не получалось. Я для удобства упер его папе стволом в бок. И тут все заметили… Установилась мертвая тишина. Отец очень тихо, без слов, вынул из моих пальцев оружие, проверил, сунул в кобуру. Даже ругать не стал несмышленыша…
Помню, как Москва менялась, суровела на глазах. Стали слышны новые слова: «эвакуация», «Челябинск». Помню, как трое суток ехали в этот Челябинск — в товарном вагоне, битком набитом женщинами с детьми. Чтобы както осветить вагон, некоторые держали зажженные свечи в плошках, черные тени плясали по стенам. Вокруг шли воздушные бои, на остановке мы видели, как наш «ястребок» дрался с двумя «фрицами». Сначала он сбил один вражеский самолет, и тот упал, потянув за собой черный хвост. Потом второй подбил нашего. Помню, как мелко закрестились, запричитали, заплакали женщины… В результате мы вернулись обратно в Москву, потому что все пути уже были отрезаны. Мама ходила на дежурства, тушила зажигалки. Напротив разбомбили шестиэтажный дом, у нас из окон повылетали заклеенные крестнакрест стекла. Потом этот дом отстраивали военнопленные. Во время бомбежек мы ложились ночами спать втроем в одну кровать. Как объясняла позже мать, чтобы, если попадут, то всех сразу… Еще помню, как, голодный, не удержался и наелся жареной картошки из соседской сковородки. Сосед на каждый вечер закатывал пирушки чуть ли не с черной икрой, но всё равно поднял скандал, и мне здорово влетело. Было холодно и очень голодно, и когда отец приехал на побывку с вещмешком, полным американских консервов, это казалось невиданной роскошью. Потом папу ранили, повредив позвоночник. О нем долго не было вестей: как после объяснил, не хотел, чтобы к нам приходили письма, написанные чужой рукой. А в 1944 году он вернулся к нам.
— Как же вы всётаки очутились в Валентиновке?
— Участок земли в Валентиновке отцу выделили еще в 1939 году, но впервые приехали мы сюда все вместе уже после войны. За Болшево на Щёлково шла одноколейка, а на месте нынешнего поселка был лес, громадные ели. Мы так и не поняли, по каким признакам отец опознал тогда в дремучем лесу наш участок… А в следующем году приехали уже на грузовике, с армейской палаткой, со скарбом, черным котом и почемуто петухом, и жили всё лето. Белые грибы собирали прямо около палатки. А в 1951 году отец продал родительский дом, и мы начали строительство на улице, официально называвшейся тогда Безымянной. Постоянным жителем этого дома я стал с 1970 года.
— Ваши родители были верующими? Были ли священники в семье?
— На первый вопрос отвечу: как я теперь понимаю, да, особенно мама. А вот на второй ответить, к сожалению, не могу. Если священники и были, это строго скрывалось, ведь родители были партийными. В семье сохранился фотопортрет моего деда Валерьяна, про которого отец писал в анкетах, что тот был садовником… Однако дед на этом фото совсем на садовника не похож. Уже в 1990е годы я пытался восстановить семейное генеалогическое древо, узнать чтото о предках, но практически не удалось.
А мама в 1963 году, вскоре после смерти отца, сдала партбилет и ушла в православную церковь.
— Нетипичный для тех времен поступок!
— Еще бы! Хотя ее пытались запугивать, чтобы пошла на попятную. А потом она переехала в Литву, вслед за своим духовником, отцом Леонидом.
— Так вам с детства прививали уважение к вере?
— Я бы так не сказал, скорее, этот вопрос обходился в семье деликатным молчанием. Я был типичным для своего поколения молодым атеистом. На просьбы матери о крещении многие годы отвечал, что Бог — у меня в душе, это — моя совесть, и другого мне не надо. Мама сожалела, что не окрестила меня младенцем. Но в 1937 году это было равносильно самоубийству…
Так вот, я окончил школу, поступил на факультет приборостроения МВТУ им. Баумана. Учился неплохо, однако уже ко второму курсу понял: это — не мое. Но где пролегла именно моя дорога — не догадывался. Более того, счел бы тогда умалишенным всякого, предсказавшего, что я буду священником. Неисповедимы пути Господни… Окончил институт, написал кандидатскую по радиотелеметрии, касавшуюся оборудования угольных шахт Донбасса.
Когда защитился, мне, как молодому, подающему надежды ученому, дали на разработку новую тему: «Автоматизированные системы управления». Это тогда, в середине 1970 х, было модно: автоматизированная система управления предприятием, отраслью, республиканская, государственная. Правда, АСУ на уровне Союза так и не построили. Зато я, вникая в тонкости систем управления, вдруг задумался: «Совершенно очевидно, что жизнью Земли и всех живых существ управляют какието твердые, пусть еще и не всегда нам понятные, законы. Допустим, это законы Галактики. Ну, а Галактикой кто управляет — Вселенная? А Вселенной?..» Вот так, через тему научной работы, ко мне пришло понимание о непреложности существования Творца.
— И тогда вы всётаки приняли крещение?
— Да, в 1978 году я поехал к матери в литовский православный монастырь, чтобы принять крещение. Ее духовник, отец Леонид, стал и моим наставником. Спасибо ему — снабжал литературой духовного содержания. Запрещенной, за хранение которой, если бы поймали, грозил срок до семи лет. Но Бог миловал. Я преподавал в Лестехе, был на хорошем счету, одновременно втайне посещая московские храмы, знакомясь со священнослужителями, читая, впитывая. Долго не мог понять, для чего мне все эти знания? «Инкубационный период» продолжался до 1981 года.
— Ни разу не «застукали»? Вроде бы, преподавателям вузов не разрешалось ездить по храмам…
— Обычно я посещал московские храмы, но раз неосторожно зашел в болшевский, и на меня тут же донесли. Отговорился тем, что пою в хоровом ансамбле «Виват», исполнявшем, в том числе, и духовные песнопения. Я ведь вообще всю жизнь пою. Пригласил своего начальника на официальный концерт ансамбля — в центре Москвы, на Варварке, с афишами. Ну, всё и стихло… Отчасти и совестно, что не пострадал тогда за веру. Однако тогда жизнь сложилась бы иначе, и вряд ли бы я поучаствовал в строительстве костинского храма. Постепенно я пришел к необходимости пройти официальный курс богословия.
— Вы были уже семейным человеком: дочери, жена… Как она отнеслась к столь резкой смене курса?
— С пониманием и терпением, она — человек верующий. Я очень благодарен ей. И вот в 1991 году, 54 лет отроду, я был рукоположен в дьяконы только что ставшим Патриархом Алексием. Параллельно со служением в московских храмах окончил семинарию, причем — экстерном, на большом душевном подъеме. Второй раз, уже в священники, меня опять же Патриарх Алексий рукоположил в Елоховском соборе.
— А как пришла мысль о возрождении храма в Костино?
— Честно говоря, ято сначала мечтал в Валентиновке церковь построить. Видел, что у местных жителей есть в этом большая потребность. Мыслилась мне эта церковь небольшой, деревянной. С тем и пришел к нашему благочинному отцу Иоанну Монаршеку. Он сначала, вроде бы, одобрил мои начинания, но потом решил, что будет лучше, если я приму уже существовавшую в то время костинскую общину и приступлю к возрождению храма Рождества Пресвятой Богородицы. Этот храм в Костино был построен еще во времена царевны Софьи, в 1689 году, и разрушен в дни болшевской коммуны. Конечно, планы строительства нового храма казались сначала полной утопией. Однако пошло помаленьку. Сначала община получила небольшое помещение в усадьбе Крафта, начались службы на постоянной основе. Много я перебрал проектов, пока не остановился в 2002 году на одном. Это был эскизный проект народного архитектора России академика Александра Белоконя. Мнето сперва представлялся небольшой храм, я был ошарашен грандиозностью замысла архитектора: пятикупольное здание церкви высотой 52,5 метра, вмещающее, по сути, два храма, с двумя звонницами. Верхний посвящен Рождеству Пресвятой Богородицы, нижний, поменьше — в честь Иоанна Богослова. Однако именно таким и суждено было стать костинскому храму. Не скажу, чтобы строительство шло гладко. С тех пор, как 14 июля 2003 года был вынут первый ковш земли с места будущего фундамента, пришлось не раз, по разным причинам, сменить строителей. Были постоянные проблемы и с финансированием: муниципальные власти нам ничем не помогли, строительство велось исключительно за счет пожертвований. Когда-то, много лет назад, был мне не то сон, не то видение: человек движется вверх по лестнице, поднимает ногу, и нижняя ступень, на которой только что стоял, рушится, проваливается. Заносит ногу — прямо из воздуха возникает новая ступень, и он взбирается всё выше. Вот так и со строительством нашего храма получилось. То, что он всётаки построен — настоящее чудо, самому иногда не верится. Еду откуда-нибудь, вдруг увижу впереди его сверкающие купола — и испытываю удивление: неужели я к этому причастен? Многое, конечно, еще нужно доделать. Вот скоро спустимся служить в нижний храм, где сейчас заканчиваются технические работы и вскоре будет установлен дивный иконостас — резной, писанный искусными мастерами — тогда можно будет подумать и о росписи верхнего.
— В каком стиле будет эта роспись?
— Хотелось бы, чтобы общий колорит был светлый, белозолотистоголубой: это богородичные цвета. А по стилю мне видится чтото близкое к XIV—XVI веку, к небывалому расцвету древнерусской иконописи. Чтонибудь в духе Андрея Рублёва, Даниила Чёрного, Феофана Грека, росписи церкви Успения в Волотово, близ Новгорода, или Ферапонтовской церкви, расписанной Дионисием. Точнее сказать не могу, эскизов еще нет.
— У Вас трое внуков и внучка. Приобщаете к церковной жизни?
— «Приобщаю» — не совсем то слово. Просто стараюсь сделать так, чтобы им это было интересно, стало потребностью. В нашем храме вообще порядки демократичные: отменены расценки на свечи, молебны, крещения, отпевания и т. д. Каждый дает, сколько может, сколько душа велит. А нечего дать — и бесплатно окрестим.
— Если бы Вас попросили одним предложением охарактеризовать свое жизненное кредо?
— Могу — даже не предложением, а одним словом: «Благодарение». Благодарение Богу и за испытания, и за искания, и за находки, и за подарки судьбы. И, конечно, за тех людей, с которыми сводил в пути…
Елена Александрова,
Неделя в Подлипках, №42
