«Караганда» — значит «чёрная кровь»

На уровне генов, нуклеиновых кислот или вовсе — помимо тела. Как иначе объяснить, что у меня, рождённой в начале 1970-х и с понятием политических репрессий познакомившейся лишь в студенчестве, при упоминании сталинских лагерей холодеют руки-ноги? А ведь моя семья — не из самых пострадавших, хоть были в ней и невинно осуждённые, и дети, погибшие после раскулачивания от голода. И, конечно, рассказы людей, больше об этом помнящих, я не могу слушать равнодушно. Например, воспоминания прихожанки нашего храма Ларисы Ивановны, родившейся в далёкой Караганде, близ одной из самых страшных зон сталинской эпохи — Карлага.

— До начала 1930-х годов в том районе Казахстана, где сейчас город Караганда, была лишь продуваемая ветрами степь, — рассказывает Лариса Ивановна. — Сохранилось несколько строений, поставленных ещё при царе англичанами, думавшими разбогатеть на добыче угля. Они, а также пара русских купцов в конце XIX века пробили первые шурфы на месте будущих шахт. Уголь вывозили на верблюдах, но большого размаха бизнес не получил: началась революция. В окрестностях существовало несколько русских переселенческих посёлков, возникших в начале века: Старая Тихоновка, Пришахтинск, Большая Михайловка, Фёдоровка, Компонейск…

— Откуда же взялось название «Караганда» и что оно означает?

— Одни учёные полагают, что название произошло от казахского «караган» (распространённая в тех местах жёлтая акация). Другие уверены, что оно возникло от слияния слов «кара» — чёрный и «кан» — кровь. Выступавшие на поверхности пласты каменного угля казались казахам запекшейся чёрной кровью.

— Ужасное предзнаменование, исполнившееся сполна! Местная степь стала огромной братской могилой. Только из спецпереселенцев, сосланных в 1931–33 годах, в живых остался лишь каждый четвёртый: умерло около 400 тысяч членов крестьянских семей… А ведь была ещё и «зона» — страшный Карлаг. А как оказалась в казахской степи ваша семья?

— Семьи моего отца и матери были из кресть­ян Волгоградской области: папина родня — из Иловлинского района, мамина — из Даниловского. Отец, Иван Николаевич Поляков, 1916 года рож­дения. Когда семью раскулачили и выслали, ему исполнилось 15. У папы были две старшие сест­ры. Но дочерей бабушка, Варвара Николаевна, преду­смотрительно отправила на строительство Днепрогэса. Взяли дедушку, Николая Борисовича, крепкого хозяина, умевшего лучше всех в округе выращивать сортовую пшеницу и фруктовые деревья, бабушку и папу. Дед был выслан отдельно от семьи, далеко не сразу узнали, что он находится в соседнем посёлке, Компанейске. Семья мамы, Анны Фирсовны, была из староверов. Их тоже выслали с первой волной, в 1931-м. У дедушки, Фирса Фотеевича Фирсова, и его жены, Анны Сергеевны, было пятнадцать детей, и у их старшего сына Ивана уже шестеро. В Казахстане в первые годы у деда умерли трое детей, скончался и он сам. И у дяди Ивана — трое детей и жена… Условия были нечеловеческие. Везли семьи с младенцами, стариками, беременными по жаркой степи в переполненных, наглухо забитых вагонах для скота. Уже в дороге люди начали умирать, но покойников не разрешали хоронить, они лежали в тех же вагонах до прибытия в пункт назначения.

Более 50 тысяч крестьянских семей были привезены летом и осенью 1931 года в безлюдную степь и брошены на произвол судьбы: без жилья, провизии, без воды. Селились в наскоро вырытых землянках, которые укрывали ветхим тряпьём, чтобы спастись от знойного солнца и иссушающего ветра. Родные об этом почти не рассказывали, и только недавно в книге «Живой воды неиссякаемый источник» о карагандинском старце, преподобном Севастиане, в воспоминаниях свидетелей я нашла подробности. Вот, например, что вспоминает духовная дочь старца Ольга Мартынова: «Привезли в Пришахтинск. Там поле, заросшее высоким караганником. Палатки поставили для надзирателей, а для нас — ничего. Какой-то начальник ходил и отмерял шагами участок на каж­дую семью: четыре на четыре метра. «Ваш адрес — улица Реконструкции, 12, можете писать домой!» Караганник вырубить было нечем. Мы залезли в него и стали копать ямочку. Где-то набрали палок, поставили над ямой шалашик, караганником накрыли, на дно постелили траву. И все там, девять человек, друг на друге лежали. Через неделю умерла наша Клавочка, а потом и взрослые стали умирать. Сама я помню старый дом дяди — тоже ров в земле, обнесённый кирпичами, изготовленными из самана — смеси глины с соломой. Дом был на 4 семьи.

Сначала все жили в таких землянках — отдельных или на несколько семей, а то и в бараках по 100 человек. Папа, только став главным маркшейдером шахты, построил хороший дом. А поначалу, зимой 1931‑32 годов, от голода, холода, дизентерии, тифа, цинги погибла половина переселенцев, в том чис­ле почти все малые дети. Моя мама, которой было 8 лет, выжила чудом.

— Но спецпереселенцы не просто выживали, они работали?

— Одной из важных целей первых пятилеток было «освоение в короткий срок целинных земель Центрального Казахстана и разработка Карагандинского угольного бассейна». Высланные строили железные дороги. При норме выработки 8 тонн грунта в сутки люди падали замертво; их не хоронили, а прямо на железнодорожной насыпи засыпали грунтом. Так что шпалы там в прямом смысле — на костях. Организовывали колхозы, строили и разрабатывали первые шахты. С горным делом оказалась связана и жизнь моих родных. Дядя до пенсии трудился на шахте. Отец окончил землеустроительный техникум и быстро выдвинулся в руководство: грамотных специалистов почти не было. Поэтому и с началом войны его на фронт не пустили, хоть он и просился неоднократно. Мама по окончании десятилетки подавала документы в горный институт, но её не приняли как дочь спецпереселенцев. Пошла в торгово-кулинарный техникум, потом работала в столовой на шахте. Там они с папой и встретились в 1943-м, а в следующем году поженились. Спустя год молодожёнов постигло тяжёлое испытание: ранним утром в январе 1945 года мама, беременная, шла на работу по железнодорожным путям (другой дороги и не было). В темноте, в метели она не заметила приближающегося поезда. Лишилась ноги и потеряла ребёнка. Ей было 22 года. С тех пор передвигалась на костылях. Но с папой они дружно прожили вместе до старости. В 1946-м родился мой брат Николай, в 1950-м — я.

— Ваше детство прошло в местах с суровым климатом, где каждый дом и человек помнили о страшных страницах истории. Вы как-то ощущали это?

— Детство всегда беззаботно, кроме того, мы ведь другой жизни не знали. И взрослые не любили распространяться о прошлом. В 1963-м мою 13-летнюю племянницу впервые вывезли в гости к бабушке в Смоленскую область. Когда она вернулась, я спросила: «Как там?» «Плохо, — отвечает, — там ничего не видно, одни деревья!» Были у нас и свои радости, и развлечения: зимой прыгали в глубокий снег на карьере, ходили по грибы (там растут земляные, вроде трюфелей), бегали в кино, которое показывали раз в неделю в клубе. Как-то родители отвезли нас в передвижной цирк, при­ехавший в Караганду, — вот был праздник! А заключённых Карлага я впервые увидела уже студенткой. В 1968-м я поступила в Карагадинс­кий политех, и нас летом отправляли на отработку в совхоз Карлага. Работали на поле студенты, и через несколько грядок, через охрану — «зеки». Но это уже были совсем другие, чем при Сталине, по уголовным стать­ям. Окончив институт, я тоже всю жизнь проработала на шахтах.

— Религия в шахтёрских посёлках была, понятно, под запретом?

— Церкви дореволюционных поселенцев в конце 20-х закрыли. Если верующие и собирались где-то по землянкам, то тайно. Так сформировалась и православная община вокруг отца Севастиана, осуждённого за отказ отречься от Бога. В молодости батюшка прошёл великую духовную школу в Оптиной пустыни, где был келейником при старце Иосифе, а после его кончины — при старце Нектарии. После закрытия Оптиной отец Севастиан последовал за старцем в изгнание, а после его смерти с 1928 года служил в церкви города Козлова. Арестованный в 1933-м, батюшка претерпел великие скорби, но продолжал нес­ти людям свет христианства. С 1946 года он добивался разрешения на открытие храма в посёлке Большая Михайловка. Оно было получено только в 1953 году. Но посещение храма не приветствовалось: помню, как-то у нас в школе организовали линейку, чтобы публично осудить ученика, пришедшего с родителями в церковь на Пасху. Другие школьники тоже ходили, только не попадались. У нас дома на Пасху всегда были куличи. Бабушка придерживалась старого обряда, к ней приходили женщины, молились, пели. И нас, внуков, она окрестила по старому обряду, но крестики мы не носили: они висели в изголовье кроватей. А вот одного из моих двоюродных братьев крестили (кажется, сам отец Севастиан¹) в церкви Рождества Пресвятой Богородицы² в Большой Михайловке.

Я же покрестилась в православном храме уже в 2001-м. Помогла мне прийти к вере старшая дочь Алевтина, которая с 2004 года является прихожанкой Костинского храма. К ней, в Королёв, я пере­ехала из Караганды. Постепенно стала прихожанкой Богородицерождественского храма и я. Но с казахской землёй меня по-прежнему связывают могилы родных, семейные связи, сны о далёком детстве.

Записала Светлана Попова

---

¹ Прославлен в 1997 году как местно-чтимый святой Алма-Атинской епархии. 22 октября (4 ноября) 1997 года были обретены святые мощи старца Севастиана и перенесены в новый храм Рождества Пресвятой Богородицы в Караганде. Причислен к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года для общецерковного почитания.
² В 1998 году по постановлению Священного Синода Русской Православной Церкви на территории храма был образован Богородице-Рождественс­кий женский монастырь.