Крыло ангела

Минуло целых семьдесят пять лет с тех давних событий моего далёкого детства. Но память давно и навязчиво уговаривает меня оглянуться туда, в далёкое далёко. Надо бы успеть.

1942 год. Мне около трёх лет. Бабушка всё что-то шепчет: «анчихрист, анчихрист…» А мне радостно! Бегу босиком, вприпрыжку. Луг такой необъятный, трава пахучая, зелёная и много цветков кашки, клевера, растёт много купырей. Если обломить молодой стебелёк его, очистить от кожицы, то вкуснее, кажется, ничего нет — кисло-сладенькое лакомство! А головки красного клевера мы ели целиком, они тоже были сладенькие. Мы с бабушкой идём доить корову. Стадо пас пастух Петька, наш деревенский подросток. Взрослых пастухов не было, все ушли на войну. Что такое война, я ещё не понимала. Стойло было у реки. Ура! Я похожу по водичке. А бабушка всё своё: «анчихрист…»

И тут бабушка ловит меня за руку и быстро-быстро запихивает под свою широкую длинную юбку, приседая сама глубоко на корточки. Все бабушки тогда носили широкие длинные юбки. Я оказываюсь в темноте под юбочным куполом. Мне неуютно, начинаю сопротивляться, хныкать. Бабушка уже шёпотом: «молчи, анчутка!» Мне темно и страшно. Вдруг послышался в небе гул. Он быстро-быстро нарастал так, что уши заложило Казалось, гром обрушился с неба. Бабушка шепчет: «Господи, помилуй, свят, свят, свят…» Было очень страшно. Гул мгновенно стал стихать. Удалился. Я вылезла из бабушкиного юбочного плена, опять зелёный бесконечный луг, и я скачу, скачу…

Да, это была группа немецких бомбардировщиков, летевших на бреющем полёте прямо над нами. Воронеж был осаждён немцами, и, вероятно, целью фашистов был город Липецк, находившийся в сорока километрах от нас. Им ничего не стоило дать по нам небольшую пулемётную очередь… Но или боеприпасы пожалели, а, может быть, нас. А может быть, не заметили сверху это серое пятнышко на траве. Многое другое из моего далёкого военного детства не помню, но это почему-то осталось в памяти навсегда и возвращается, и возвращается…

Шла война. Для меня семья тогда ограничивалась моей бабушкой. Папу я тогда не знала, он после моего рождения в 1939 году был призван в армию. И теперь он был на какой-то войне. Мама, двадцатилетняя, была тоже на войне, только трудовой. Линия фронта была в сорока километрах от нас, и всех солдаток (жён воевавших) мобилизовывали на сооружение оборонительных укреплений, рыть окопы. Домой приходила только ночевать, когда я уже спала. Я её редко видела.

У меня была бабушка всем: мамой, папой и моим светлым, ласковым, уютным миром. Какая же у неё тяжкая жизнь была! Ребёнком потеряла свою маму. Росла с мачехой. Но папа её был очень любящим, праведным, вырастил её трудолюбивой, благоразумной, в православной вере. А вот грамоте тогда не учили. Видимо, не сподобились ещё тогда построить школы. Это время конца XIX — начала XX веков. Так и осталась безграмотной, как, практически, и все крестьянские дети. Но папа её удачно выдал замуж за умного, трудолюбивого парня Михаила, моего дедушку, с которым до замужества знакома не была. Так образовалась семья, где промыс­лом Господним воцарились любовь и согласие. Родилось у них пятеро деток. Но счастью пришёл конец, когда дедушка ловил рыбу в реке Воронеж, простудился, заболел воспалением лёгких и умер. Ему было сорок два года. Ведь тогда не было не только школ, и медицины не было. В городах, наверное, были амбулатории, больницы, но в дальних селениях, как наша Круглянка, пока лечили все болячки народными средствами. Вот и дедушку пытались лечить скипидаром… Так и осталась моя бабушка вдовой в сорок лет с кучей детей: два сына и три дочери.

Но жизнь продолжалась. Все они, мои дяди и тёти, получили начальное образование, вырос­ли трудолюбивыми, благоразумными, видимо, правильный был «замес». Всех бабушка поженила, выдала замуж, определила в самостоятельную жизнь, а осталась жить с младшей дочерью, моей мамой.

Когда грянула война, на бабушкины плечи легла непосильная забота о двенадцати внуках, мал-мала меньше, включая меня, так как все взрослые ушли на войну. Не было соли, керосина, а мы, дети, не знали даже слова — хлеб. И постоянная тревога о тех, кто там, на фронте. Каждый день кто-нибудь «голосил» на селе, получая похоронки. Мало кто вернулся с той Отечественной. А которые вернулись, были увечные, без рук, без ног… Мы пяти-семи летние ребятишки бегали смотреть, как дядя Андрей и дядя Иван ковыляют на деревянной ноге. А дядя Коля с пустым рукавом, а дядя Вася вовсе без обеих ног, и вместо рук какие-то культи (в танке горел). А наши бабушки, мамы были счастливы, что хоть такими вернулись они.

День конца войны помню хорошо. Никакого радио в селе не было, но это долгожданное известие долетело и до нашей Круглянки. Мы, шести-семилетняя ребятня, прыгали и кричали во всё горло: «Война замирилась!» В селе кто-то ликовал, а кто-то «голосил», не дождавшись своих родных с фронтов той кровопролитной войны…

Папа мой, к счастью, вернулся, только контуженным, в 1946 году, когда мне было уже семь лет. И было странно как-то: появился у нас с бабушкой и мамой какой-то дядя, мой папа. Такое было счастье, папа вернулся с войны! Но я была «зажата», ведь семь лет я знала папу заочно, а тут появился он реально, обнял, прижал к себе крепко-крепко, дал кулёчек, в котором было что-то, завёрнутое в шуршащие бумажки и сказал: «Доча, это конфеты шоколадные, ешь.» Впервые я услышала эти новые для меня слова: конфеты, шоколадные… Развернув конфетку, я ощутила такой волшебный, неизвестный доселе запах. До сих пор этот запах шоколада живёт во мне, и теперь, когда беру в руки шоколадную конфетку, обязательно нюхаю её, запах тот же! Да и шуршащая конфетная обёртка была удивительной. Она пригодилась в качестве игрушки. Но всё-таки мне неудержимо захотелось к моей бабушке, с  ней было уютнее, роднее… Так до конца жизни с папой не возникло такой близости, как с моей милой бабулей. Всё-таки семь лет разлуки сказались на наших отношениях. Для него я была уже как бы взрослой. Он, как все, вернувшиеся живыми, истосковался по мирной жизни, труду, с головой ушёл в громадьё дел. Потом родились мои братик и сестрёнка, и он растил их с рождения, их отношения сложились гораздо ближе, чем со мной.

Но со мной было моё упование, прибежище, покров — моя бабушка. Настало время учиться в школе. Пришла учительница Александра Ивановна записывать в первый класс. Но бабушка стала сокрушаться, что я не готова, не знала ни букв, ни цифр, как и она, совсем безграмотная. О книжках я и не слышала. Папе с мамой было совсем некогда заниматься со мной. Но для меня появилось что-то такое незнакомое, загадочное, новое, очень интересное, притягательное — школа. С огромным желанием я пошла вместе со сверстниками и с ребятами, намного старше по возрасту, учиться в школу. Во время войны школа не работала. Это был первый послевоенный учебный 1946 год. Началось счастливейшее время в моей жизни. Появились в моём лексиконе новые слова: парта, доска, учебники, потом и тетради. Правда, тетрадей пока не было, писать пришлось на старых газетах, папа где-то добывал их, а учебник-букварь был один на весь класс, и писали простыми карандашами. Этими счастливыми впечатлениями, прибегая из школы, я спешила поделиться, прежде всего, с моей бабушкой, потом рассказывала и папе с мамой, но не часто, им было некогда: с раннего утра и допоздна они были на полевых работах. Потом жизнь налаживалась, появились тетради, помню, в косую линеечку, буквари у каждого ученика. Училась я с огромным интересом, неистовым рвением. И эта любовь к учёбе осталась у меня на всю жизнь.

Счастливейшее время, до обеда в школе, а после уроков дома, где мои родные и, прежде всего, моя бабушка, надёжный мой уютный тыл. И вот я уже в третьем классе, круглая отличница. Всё здорово! Но неожиданно пришла беда, заболела моя бабушка, слегла. Маме сказали, что она больше не встанет. Мне прямо не говорили, но всё я слышала. Конечно, и в мыслях не допускала, что она не выздоровеет. Я всё ждала, что приду из школы, а она меня ждёт, пожалеет, покормит… Но, пролежав три недели, она тихо скончалась… Для меня, десятилетней девочки, это было крушением всей моей жизни. Более острого, щемящего чувства потери самого близкого моего человека я не испытывала никогда. Похоронили бабушку на сельском погосте рядом с храмом Рождества Хрис­това, к тому времени обезглавленного безбожной властью. Там покоятся теперь и мои родители…

Так как в нашем селе была только начальная школа, продолжать учёбу пришлось в пяти километрах от дома, в селе Вербилово. Тропинка к школе проходила прямо через это кладбище, и мимо могилки моей бабулечки, моего ангела-хранителя. Проходя мимо, я мысленно, с огромной постоянной грустью, глядя на дубовый крест на её могилке, говорила ей: «Бабушка, я иду из школы, ты видишь меня?» Она меня видела каждый день и, уверена, помогала мне. Рядом был храм без куполов, разворованный. Там был колхозный склад зерна. Мы с любопытством всматривались в стены, где кое-где сохранялись росписи…

С болью за наших предков до сих пор живу.

Теперь храм почти восстановлен, с колокольней, с богослужениями. Слава Богу. Жизнь моя сложилась, как у многих моих сверстников, соответственно духоподъёмному послевоенному времени. Окончила школу с золотой медалью, поступив в университет на математико-механический факультет, успешно его закончила. Потом трудилась 55 лет в космической отрасли. Когда приезжаю на родину, посещаю погост и, конечно, храм.

Бабушка моя была маленького росточка, такая щуп­ленькая. Семьдесят с лишним минуло, а как же отчётливо я её помню! Она была глубоко верующей, ежедневно молилась и учила молитвам меня. Возвращаясь к началу моего повествования, с благодарностью вспоминаю её «ангельские крыла» — ту широкую юбку, которая прикрыла меня от смерти в 42-м. И имя её — АФАНАСИЯ — самое божественно-красивое. Оно свято для меня.

Прихожанка храма Валентина Михайловна Караваева