Я уверовал в Бога. Но сразу оговорюсь, чтобы понятно было: уверовал я в Бога раньше, чем Василий позвал меня в алтарь, и вообще до нашего знакомства. Когда он пять лет назад появился в нашем храме вместе с отцом Петром, новым настоятелем, я уже был верующим, говорю, как на духу. А иначе чего бы я стал делать в храме, если б уже не был верующим? Он здесь ни при чём. Скорее, это заслуга самого игумена Петра. С Василием Митрохиным их, оказывается, связывает, как я выяснил, давнее знакомство, чуть ли ни с детства. Надо же! Ни за что бы не поверил, что они одного возраста: убелённый благородной сединой и мудростью, почти святой старец, с одной стороны, и этот его, прости Господи, сверстник Василий, безбородый, лысый, один лишь голос зычный, как труба. И вдруг, всем на удивление, отец Пётр его сразу забирает в алтарь. И уже на правах как бы старшего он же меня настоятелю представляет тоже в качестве алтарника. Что ж, значит, так надо.
До этого я Василия и знать не знал. Хотя я тоже коренной житель, и родился, и вырос тут. Но неважно. Просто пути наши, дорожки, до этого не сходились. А теперь так сошлись, что и не разойтись. И возраст тут ни при чём. Мне скоро полтинник, ему, похоже, лет на десять больше. Ну, и что? Зато я целыми днями в алтаре, а он только по выходным дням. Вот и пусть будет старшим!
Отец Григорий, второй наш священник, молоденький, в прошлом году семинарию окончил, по будням пашет. На съёмной квартире живёт неподалёку. Детей уже двое, третьего ждут. Он и воскресную школу ведёт, и молодёжью занимается, и требы все на нём. Прибежит, бывает, на вечерню, весь ещё всклокоченный, подрясник накинет, и сразу — за кадило. И как они с матушкой управляются? Такой крест! Я ему, чем могу, помогаю: и читаю, и пою. Потому что это — моё.
Я всю жизнь пою, с детского сада. Песни менялись, жизнь менялась, а душа — не менялась. Душа та же. А поёт-то — как раз душа и поёт. Вместе с народом, со всей страной. В армии, помню, я был запевалой. Выйдем на плац маршировать, дневальный наш старшина командует: «Младший сержант Огурчиков, запе-ва-ай!» И я: «Взвейтесь, соколы, орлами!» И весь наш сводный взвод подхватывает, в сорок с лишним глоток. А меня всё равно слышно, мой тенорок. Мне после армии консерваторию прочили. Иди, мол, прослушайся, возьмут! Побоялся. А, может, — не судьба?
Такие дела. Я в судьбу тогда верил. Лёгкая судьба, тяжёлая. От кого это зависит, или от чего? Да что там твоя судьба! Тогда всё наше государство на дыбы встало. Спасибо маме, она ещё жива была: «Иди, сынок, не теряй времени! Высшее образование получай. С высшим образованием ни при каком строе не пропадёшь».
Мне бы в семинарию надо было, да, знать, не лежала ещё туда дорога. В Бога я ещё не верил. И мама не верила.
А поверили мы после авиакатастрофы. Помню, студентами, на пятом уже курсе, в подмосковном совхозе на кукурузнике захотели прокатиться. У местного феодала-миллионера был такой аэроплан. На нём, кому не лень, все летали до этого, ничего. Набилось нас человек десять храбрецов из студотряда, наши все ребята. Да только от земли оторвался — и рухнул аэроплан, прямо в поле. Слава Богу, не на бетон! Но всё равно покалечились, а двое — насмерть. У меня — перелом шейки бедра. Полгода провалялся. С той поры и начал хромать. Хорошо, хоть без костыля! Зато в Бога уверовал. Но в семинарию не взяли. Путь закрыт оказался. Кому бы я там нужен был, хромой!
Думаю, маму похоронил, на что она мне теперь нужна, моя инженерия? И без неё проживу. Жениться — не женился. Третью группу дали. Ну и будь теперь, что будет!
Так я, милостью Божией, и очутился в храме. На клирос меня взяли с руками и ногами. Такой тенор! Службу выучил назубок, могу и уставщиком быть, если попросят. Не пью, не курю. Как говорится, без вредных привычек.
А с подачи Василия — и в алтарь вошёл. Сам бы я ни за что не дерзнул, полукалека! Зато — пожалуйста: могу теперь и алтарничать, и канонаршить, а и за регента сойду, если придётся подменить. Велика беда!
Отец игумен всеми нами доволен. И мы ему платим взаимностью, стараемся. Трёмся друг о дружку, друг без друга — не можем. «Богородице Дево…» запоём, или «Величание», — хоть на радио записывай! Настоятель с отцом Григорием середину держат, Василий — октаву, а я — так, воробышком лёгким порхаю сверху. И Богу слава, и людям — умиление. Или «Апостол» выйдет Василий читать: окна звенят, такой басище! Откуда и мощь эта берётся? Я поглядываю на отца Петра: он аж жмурится от удовольствия. И народ, замерев, ловит каждое слово. Дар Божий, лучше не скажешь!
А шероховатости мелкие — где их нет в нашей жизни? Но дьявол, известно, как раз в мелочах и частностях прячется. Если б не он, рай, наверное, на земле давно бы уже настал. Вот, например, покрывало напрестольное. Отец Григорий кладёт его на седалище, на горнем месте. Ему так сподручнее, и время сэкономлено. Потом, в конце службы, я его аккуратно сложу и — в тумбочку. Ну, чего им лишний раз пыль трясти, на ночь покрывать престол, коль Литургию утром снова служить? А и там если пролежит ночь, на седалище архиерейском, что с того? За пять лет, не припомню, чтобы у нас хоть одна архиерейская служба служилась, и покрывало бы помешало.
— Нет, нельзя! Благочестие требует всё делать, как следует, — говорит Василий.
— А как следует? — спрашиваю смиренно, хоть и еле сдерживаю улыбку.
— А вот так. — Складывает покрывало пополам, снова пополам и ещё раз пополам… — Вот так. И класть его аккуратно надо вот в этот ящик, никуда кроме.
— Но это же занимает лишнее время. И ничего не меняет.
— Это только кажется, ничего не меняет. Для чего-то же Бог завёл на Небе определённый порядок. А алтарь — это отражение Неба на земле. И во всей вселенной тоже существует порядок. Посмотри: солнце ведь всегда восходит вон там, на востоке.
— Не всегда! В зависимости от времени года!
— Верно, Сёмушка. Вижу, ты тоже учился в институте. Но — никогда же на западе!
— Никогда… — соглашаюсь я. Но только вот за этого «Сёмушку» сейчас, кажется, так бы и задушил его. Я ведь никогда «Васяткой» его не называю!
— Так вот: престольная накидка на седалище, на горнем месте, это — понуждение восходу солнца произойти с запада. Заметь: в мире всё детерминировано раз и навсегда. Кроме человека. Человек богоподобен. Бог ни Себя не детерминирует, ни человека. Свобода — это, если хочешь, ещё одно имя Бога…
— И это имя явил миру не совсем ещё прославленный некто Митрохин Василий?
— Абсолютно свободен один только Бог как полюс Добра, как Источник добра, человек же — только как богоподобие. Может и зло совершить. Но после этого — либо покаяние на земле, либо ад — в вечности. На выбор. Мы здесь, на земле, лишь обучаемся, тренируем своё богоподобие, которого по-настоящему ни у кого ещё нет у нас. Истина — в одной стороне, а наша индивидуальная правда или хотение — в другой…
— Да, но отец Григорий конкретно экономит время, иначе не успеет забрать ребёнка из сада.
— Какой ценой?
— Отсекает мелочи ради достижения главного.
— А главное — это что? Ты видел когда-нибудь архиерейское богослужение? Обратил ли внимание: перед выходом архиерея иподьякон идёт впереди и заранее раскладывает на полу «орлецы». Для чего? Там будет останавливаться архиерей по ходу службы. Для «экономии времени» иподьякон мог бы сразу бросить все «орлецы» себе под ноги — и дело с концом. Нет, он их аккуратно кладёт в определённые точки на полу…
— Но он может ошибиться на сантиметр туда или сюда…
— Может. По своей греховности.
— Греховности? Это какую же заповедь он нарушит?
— Все! По чуть-чуть. И в результате — промахнётся «орлецом» на сантиметр в ту или иную сторону. А архиерей покроет его ошибку любовью. Не заметит. Потому что любит Бога и Его Божественный Порядок. И иподьякона этого тоже любит. Так что, будь другом, передай иерею Григорию благословение отца настоятеля, по возможности, не сильно отклоняться при решении своих мирских проблем от установленного в храме порядка, а лучше следовать ему.
— Я передам. Но и от себя дерзну заметить, тоже в порядке дружбы, извини за тавтологию. Согласно медицинской науке по психиатрии, «зацикливание» на какой-то идее, например, на «порядке», есть паранойя. Может, и не болезнь ещё, но — симптом. Ещё раз прошу прощения!
Так мы с Василием время от времени по-дружески обмениваемся «любезностями». Но Бог нас любит. К тому же, это никак не отражается ни на нашей дружбе, ни на общем порядке в алтаре.
Протоиерей Борис Куликовский
