Ну никак, никак не могу уверить внуков в том, что у меня было очень, очень счастливое детство.
— Милые мои, — говорю я, — не было у нас телевидения, электричества не было, уж какие там айпеды, айфоны, мобильники, кино привозили раз в неделю, сидели в сумерках при керосиновой лампе — и все время были непрерывно заняты: дров напилить-наколоть, воды натаскать, хлев почистить, а дома — уборка, готовка пищи. А с весны до осени огород, поле, сенокос, грибы, ягоды. О, наша милая, чистая река, наши леса и перелески! Всё же было: и купание, и рыбалка, и костры, и всякие-всякие игры. И всегда успевали делать уроки, хорошо учиться, каждый вечер были какие-то кружки, изучали трактора, машины, учились разбирать и собирать винтовки и автоматы, стреляли, бегали по полосе препятствий. Всегда были соревнования в спорте, самодеятельности. В ней особенно. Репетировали и ставили пьесы, как правило классику. Пусть отрывки, но Пушкина, Чехова, Гоголя. Обязательно все пели в хоре, разучивали танцы народов СССР и мира. Незабвенный молдавский танец жок, украинский гопак, белорусская бульба. Стенгазеты выпускали, и классные, и общешкольную. Ездили с концертами по деревням.
Очень дружные были мы, мальчишки и девчонки, ведь совместные труды и радости сближают. А особенно труд на пользу общества. Были всегда воскресники и субботники. Осенью всегда ездили на картошку. Это такая радость — месяц в деревне! Нас любили в колхозах. Никто через силу работать не заставлял. Питание было отличное: всё свежее — молоко, мясо, овощи. Костры жгли, картошку пекли, пели у костра.
Боже мой, как всё теперь оболгано и изгажено теми, для кого Россия — территория проживания, а не Родина.
Но самое главное, что мне лично дали Родина, семья и школа, это — честность и совестливость. Ещё в том была ко мне милость Божия, что и отец и мама были из очень православных семей. И пусть у нас не было совместных молитв, в церковь не ходили (её и не было, до ближайшей шестьдесят километров, да ещё и переправа через реку Вятку), но дух милосердия, сострадания, прощения, бескорыстия был главным в семье.
А подвигнул меня на эти строчки подарочек от отца игумена Иоасафа — сушёная малина. Как и у нас в детстве, это были такие тоненькие тёмно-красные лепёшечки. Взял их в руки, вдохнул родной запах целебной ягоды, ощутил аромат лесных полян, на которых собирали ягоду малину. Собирали, приносили домой. Сколько-то съедали, а остальное мама сушила. В русской протопленной печи. Рассыпала малину на капустных листах или на лопухах. Сушила и складывала в сундук на зиму. Это же такая радость и редкость для зимы — малина к чаю! А особенно при простуде. И вообще это было редчайшее лакомство. Интересно, что сушили именно малину. Бруснику мочили, землянику превращали в варенье, чернику засыпали (если был) сахаром, черёмуху, калину, иргу, рябину просто развешивали в чулане или на чердаке кистями, клюква сохранялась сама на любом морозе в холщовых мешочках, в кадушках, в берестяных бурачках.
И вот теперь главное: классе в шестом я вернулся с улицы, набегался, намёрзся, изголодался. Дома никого не было. И тут меня подловил враг нашего спасения: открой сундук, возьми малину, съешь, никто не узнает. Сундук у нас не закрывался. И я, будто заколдованный, открыл его, взял один лист капусты, на котором сушили малину, торопливо её съел и закрыл сундук. Запил водой.
Ужас и стыд за содеянное настиг меня утром. Я не мог глаза поднять на маму, на братьев и сестёр. Убежал пораньше в школу. Идти домой из школы было очень тяжело, еле шёл. Мама подумала, что я заболел. А меня мучила совесть, и так сильно, что чуть ли не стон вырывался из груди. На следующий день я решил признаться маме в воровстве. Мне помогло то, что опять никого не было. Я сам встал в угол и стоял. Мама вошла с улицы, посмотрела, вышла. Вернулась.
— Ты что в углу стоишь? Отец, что ли, поставил?
И тут из меня вместе со слезами вырвалось:
— Ма-а, я м-мали-ину взя-ал.
А мама вдруг радостно засмеялась:
— Какой молодец! А ведь я знала, что ты взял. И малины убыло, и ты сам не свой. Но, думаю, буду молчать, очень надеялась, что сам признаешься.
— Я буду в углу стоять, ладно? — попросил я.
— Так ты сам себя в угол поставил?
— Ну да.
— Какой молодец! Возьми вот ведёрко, отнеси курицам, я картошки намяла, с отрубями перемешала, они любят.
Даже не накинув пальтишка, я помчался в хлев. Выскочил на крыльцо, и так мне легко вздохнулось, так отрадно было взглянуть на Божий мир. Тяжесть с души свалилась. Если бы я знал тогда, с чем сравнить это состояние, сказал бы: как после исповеди.
Всю жизнь живу и всю жизнь благодарю Бога за такую мою жизнь. Всё, что было в ней хорошего, это от отца и мамы, от Родины, а что было плохого, то в этом виноват только я сам.
Владимир Крупин, писатель
