Меня сделали инженером. А что сделал я? Не состоявшийся музыкант на аккордеоне. И зачем было, спрашивается, музыкальную школу оканчивать с отличием?
Мне ещё пяти не было, когда мама меня за руку отвела в подготовительный класс и плакала потом вместе со всеми педагогами на выпускном экзамене, когда я исполнил «Танец с саблями» Хачатуряна, а на «бис» — вальс «На сопках Манчжурии». Потом-то уже я ревел, когда на семейном совете решили, что музыка моя закончилась, надо за дело приниматься — поступать в строительный вуз, где у мамы были связи. Нельзя, мол, «на гармошке всю жизнь играть. Мужчине нужна мужская профессия».
Мама спит и видит меня генеральным директором собственной строительной фирмы.
Я говорю: «Конечно, мама. Ты права. Я тебя люблю». А про себя добавляю: «Потому что так хочет Бог». Но этого уже мама не понимает. Никто из моих домашних в Бога не верит. Даже посмеиваются: как можно верить сказкам и с потусторонним миром разговаривать? Но я не обижаюсь. Они же любят меня!
А кто мне по всем предметам репетиторов нанимал, когда я поступал в институт, чтобы не срезаться, бабушка что ли? Бабушка, наоборот, мне только чуть все карты не перепутала. Из-за неё у меня и аттестат получился ниже четырех. Со всеми учителями в школе рассорилась, всем доказывала, что это они плохие, а я хороший. Ну, что я хороший, — ладно, я стерплю, хотя это и не совсем так. А вот что они плохие — кому приятно было слушать?
Но я и бабушку не виню и тоже люблю. Что поделать, что она такая, волосы седые? 77 лет. Куда бы они теперь с дедушкой делись, если б не я? Когда ближайший магазин от нас, если их шагом идти, минимум полчаса, у самой станции, да и то в нём никогда ничего не купишь. Надо, если что, ещё на электричке ехать. Вот я и вожу им всё из Москвы по будням. А как суббота и воскресенье — и мама с папой приезжают, если у папы утренняя смена. Он на железной дороге работает помощником машиниста.
Тогда-то и собирается целиком наша семья, в которой я один-единственный, по маминому выражению, их надежда и упование. Мы сидим за круглым столом в большой комнате и смотрим телевизор. Это наши самые счастливые минуты, потому что завтра под вечер мама с папой опять укатят в Москву и уже до следующей субботы. Там у нас в центре квартира, а здесь зимний дом, где даже летом, когда собирается уйма народу — дядя по маминой линии с семейством и двумя собаками, — и то никогда не тесно.
Разговариваем всегда об одном и том же — о моем будущем. А что плохого, когда о твоём будущем разговаривают те, кого ты любишь? Они же — и говорить не приходится, до чего любят меня, и папа, и мама, и никогда не устают говорить о моем будущем. Что же касается бабушки с дедушкой — так те вообще души во мне не чают, не видят никаких недостатков, даже если бы что и нашли у меня.
— Вот когда Женя женится (я, то есть), купим ему «Жигули», — говорит обыкновенно мама, начиная разговор, и на меня смотрит. Но я понимаю её язык: ей уже давно не терпится увидеть меня на собственном «Мерседесе» за рулём. Только нужен он мне?
Папа ничего не говорит, но это неважно. Они с мамой всегда одного мнения. Просто он всю жизнь, сколько я помню, не очень разговорчивый.
— Надо, надо, — вступает зато бабушка, — мы с дедом добавим. Правда, Шура?
Дедушка молча кивает головой, потому что весь погружён в телевизор и к тому же он тоже от природы немногословный, и тоже во всём всегда согласен с бабушкой.
— Купим тебе «Жигули» в качестве приданого. Согласен? — продолжает мама, улыбаясь. — Только смотри, тебе уже 25. Не затягивай с этим вопросом, пока они снова не подорожали.
— А жить-то где будут? — спохватывается вдруг дедушка, отрываясь от телевизора, точь-в-точь как в прошлую субботу и позапрошлую… — У нас?
— У нас, у нас, успокойся, где же ещё?! — говорит бабушка и глядит на дедушку почти даже сердито, хотя мама по-прежнему улыбается, глядя теперь на обоих своих родителей. — Выделим им вон ту комнату с терраской, где теперь Женя спит. Летом — как им там хорошо будет!
— Лучше не придумаешь, — соглашается дедушка и моментально успокаивается, опять точь-в-точь как в прошлую субботу и позапрошлую, и снова смотрит в телевизор. Просто он уже совсем старенький, 80 лет, и быстро всё забывает.
А я помню.
И знаю: вот он, тот тесный круг моих самых близких людей, которые любят меня, и которых я люблю от всей души, я уже говорил.
Только теперь я, кажется, снова произвожу впечатление не совсем что ли благодарного сына, что вот так сижу, молча. Или ещё раз сказать, что всех их благодарю и тоже люблю, и вечно буду любить и благодарить, никогда не перестану, и когда женюсь, и даже когда сам состарюсь? Запросто бы сказал. Только глупо, по-моему, повторяться. Знают и так. Сколько можно? А главное — Бог это знает, потому что Он и есть Любовь. Поэтому, затаив дыхание, я лишь слушаю дорогие голоса и радуюсь. И за них, что люблю их, и за себя, что скоро, теперь уже совсем скоро, как птица, я выпорхну на простор из родного гнезда самостоятельным человеком, женюсь и вздохну полной грудью! Вот только дедушку с бабушкой жалко покидать.
У нас всё будет по согласию. Мы поселимся где-нибудь неподалёку, чтобы каждый день навещать моих стариков…
Но я и об этом пока помалкиваю, чтобы заранее никого не огорчить. А как объяснить им, моим родным, когда я и сам толком не пойму: отчего мне всё время, будто воздуха не хватает? Ни вздохнуть. Даже дышать трудно.
В отделе, где я сижу, полно девчат. Только все они на меня как-то косо смотрят. Что ли ростом не подхожу? Во мне метр восемьдесят восемь. Или букву «с» произношу немного со свистом? Знаю, надо её, будущую жену, и в кино сводить, и в театр, и мороженым угостить. Так, пожалуйста! Деньги я не считаю, весь оклад в ящик кладу. Мои домашние лучше меня знают, сколько там у меня. Я и взаймы никому не отказываю.
Но дальше-то что? Ведь надо же с ней, наконец, и о главном поговорить! Не скажешь же ей ни с того ни сего: «Не согласитесь ли вы замуж за меня? Только, пожалуйста, не пугайтесь! Я понимаю, вы не любите меня, я вам не нравлюсь. Но я потерплю. Просто у меня нет никого, к кому бы ещё обратиться. А больше мне, правда, от вас ничего не понадобится. Всё у меня есть»!
Ведь не поверит же! Да я и сам понимаю, всё это глупо.
И почему только мужчина обязан первым делать предложение даме? Тут очень легко ошибиться. Лучше бы пусть они подходили с предложениями, а ты — выбирай!.. Хотя и так тоже опасно. Однажды уже чуть не обжёгся.
Осенью, помню, подошла ко мне на платформе одна, в солнечных очках. Я только что на первый курс поступил, ехал к утренней паре. Лет тридцать. А может, — все сорок. В очках, не поймёшь.
— Здравствуйте, — говорит. — Извините, я вас уже не первый раз здесь встречаю в это время. Вы на работу едете?
— Нет, я учусь ещё.
— Извините ещё раз, что так к вам обращаюсь бесцеремонно! Но я не могла удержаться. Вы мне очень напоминаете моего бывшего жениха, который трагически погиб пятнадцать лет назад в Испании. Авиакатастрофа. До сих пор забыть не могу это горе. Тоскую. И вот ведь чудо: встретила вас. Ещё раз простите!
— Ну, что вы, что вы! — говорю. — Я вас понимаю. Я вам сочувствую! — Говорю, а сам ушам не верю: не сон ли это? Никто в жизни ещё так со мной не разговаривал.
— Какая-то сила меня сегодня подтолкнула к вам подойти. Думаю: будь что будет! Понимаю, насколько всё это нелепо. Но вы так похожи на него! Я подумала: сейчас или никогда! Простите, умоляю вас, только не обессудьте! Как только я вас увидела в первый раз… мне это дороже жизни… если, конечно, это вам не трудно и не оскорбит вас. Мне нужно ощутить… чтобы вы меня… поцеловали…
Я гляжу на неё, как бы пытаясь заглянуть под очки. Не шутит ли? И поезда, как назло, всё нет и нет.
— Если вы снизойдёте, конечно, если вы будете так щедры и великодушны, я была бы по-настоящему счастлива! Приходите сюда в воскресенье, к шести часам, я тут недалеко живу…
Это было в пятницу. Два дня, помню, как лунатик, ходил. Уже заранее в жар бросало от одной только мысли, что меня ждёт в воскресенье?!
И почему я такой несообразительный! Ну, что стоило бы сказать ей тогда же, ещё на платформе, что-нибудь вроде: «Хотите, поцеловать? Так пожалуйста! Я готов прямо сейчас, зачем же ждать воскресенья?!»
Разумеется, я об этом никому дома не проговорился. Стыд-то какой! Что вообще бы обо мне подумали?! Как я три воскресенья подряд прибегал на платформу, ещё шести не было, и, как ненормальный, торчал там по часу с букетом? Ругал, обзывал себя последними словами, даже по лбу ударял, не хотел идти. А наряжался. В зеркало оглядывался и шёл, стуча зубами…
Бог отвёл.
Лишь изредка до сих пор с ужасом вздрагиваю: а вдруг бы и она пришла?..
Теперь-то я, слава Богу, стал другим человеком. Как когда-то хотела мама. Хотя и с прежними моими двумя юношескими изъянами, о которых я уже говорил, и которые так при мне и остались.
И снится мне по-прежнему один и тот же сон: музыкальная школа и выпускной экзамен, где я, в белой рубашке и с бабочкой, играю на аккордеоне «Танец с саблями» Хачатуряна, а все плачут.
Нет, больше я на нём не играл. И, хотя голова моя уже потихоньку белеет, пальцы всё помнят. Кажется, я и сейчас повторил бы тот «Танец», может, и ещё лучше. А кто слушать бы стал? Та, о которой я мечтал все эти годы, ждал и теперь ещё не потерял надежды, пока так и не объявилась…
Духовник говорит мне: «Не отчаивайся! Всё возможно верующему…».
Я не отчаиваюсь. Только думаю: Господи, да я бы всё променял, лишь бы смотреть на неё! Ловить её дыхание, тапочки подавать, сумки носить и мысленно, чтобы не спугнуть, говорить, без конца говорить одно только это слово: люблю, люблю… люблю!
Протоиерей Борис Куликовский
